Толоконникова

В театре Максима Горького 14 марта 2016. С Рыклиным. Вода и камень…

И что это было?

Только не политика (понятно уже минуте на десятой). И не искусство на рандеву с философией.

Скоморошество (и монашество)? Занизить.

Ну да, говорили на разных языках, не только буквально (она на родном, он мужественно боролся с немецким) – на языках двух разных миров. Институционального философа он играть не мог. Свободного – она не поняла бы. Другой язык. (Он нашел у нее в книге „признание“, что обладает пенисом, попытался спровоцировать на философствование: пенис или фаллос? Фаллос – символ власти… Она выбрала другой путь: Мне всегда казалось, что философы стеснялись называть своими словами пенис, член, вот и придумали слово фаллос… ) Выбрала роль в другом измерении. Отвечала на вопрос о тюремной дружбе – рассказала, как пила с бывшей надзирательницей принесенную с собой водку.

Быт + игра (и серьез)? Актерство без царя в голове? Зеленоватый грим, черная помада, белые леггинсы с черным рисунком, поверх белой футболки голубая ветровка.  Готова душу продать за страну без Путина – а М. увещевает: ведь о душе речь… а она парирует: Душа – это искусство; мы живем в эпоху репродуцируемости искусства, и душа репродуцируется, у нас много душ, можем продать… Я ведь панк – неубедительно, заслужила станиславское „не верю“: скованная и застенчива, как большинство в России, прикрыться нечем, кроме ладони, прячется в смех, не знает, куда ноги деть, водрузила на стол. Что ж, держалась мужественно до конца… Новичок на настоящей сцене, актер-любитель, ее место не театральные подмостки – улица.

Витальность без тормозов (и обязательства)? Это он пытался спросить, счастлива ли вернуться домой к родным, – она демонстрировала, как преступает гендерные границы. Как портит для дочки сказку о Золушке голой правдой жизни, смеется над ожиданием принца. Как мечтает, чтоб дочь, подобно подружке из Лондона, была свободна от шаблонов гендерно-семейной жизни: может, с женщиной жить, может, с женщиной и мужчиной.

Младая жизнь (у гробового входа). Юношески убогий словарный запас. Я, может, поверхностна и несерьезна… И живая мысль. На цитаты разберут: первое, что сделал Путин, – перестал праздновать мой день рождения (он у нее 7 ноября); не должно быть перемен без улыбки. Молодости может быть симпатична старость, но первая вторую не пощадит. Для старости молодость притягательна, но не отставать – не получается, а бежать задрав штаны за – смешно. И глупее всего поучать или раздражаться.

Она играла не в команде – себя играла; на публику. Уворачивалась от рапирных уколов, позволяя партнеру, вслед за шпагой, упасть в пустоту. РАФ? не помню, чтобы говорила о симпатиях; вообще я против насилия; ну, если что – у нее же короткая память, как у всех русских. Он пытался сказать „умное“: что на смену правителю придет другой, – присвоила: мы как раз против системы боролись, а Путин, бедненький, обиделся… Он подвел к рефлексии на тему революции (книга называется Einführung in die Revolution) – эффектно увернулась: не могу говорить о революции без улыбки, боюсь всякой серьезности (она ж панк)… он в растерянности: So… wurde es spielerisch gemeint?.. Публика веселится.

Свобода, подростково неуклюжая и безжалостная (и  конечная остановка разума и опыта?)

До Pussy Riot было уже два связанных с религией процесса, знаете… (Он формулирует долго, волнуется; соседка поворачивается ко мне: Его жена ведь была участницей…) Она отбивает, позируя для запечатлевающих: для одного из них мы написали песню „Х*** в очко“.

Вообще-то у нее тоже (как у всех в России) неуклюжий иностранный (пробовала сказать пару слов на английском). Но она в выигрышном положении: у нее команда поддержки: чтица (спотыкающаяся на фамилии Самусевич), четкая умная переводчица (не без ляпов). И сама героиня публике симпатична: экзотичный тюремный опыт и безбашенный быт, свобода языка, фехтовальная легкость в мыслях (а это комплимент?).

Не надо было ему идти в театр. Не надо было говорить на чужом языке, медлительно и запинаясь, по листу с подготовленными заранее вопросами.  Он очень быстро стал посмешищем: она закончила отвечать, он, дожидаясь серьезного ответа, смотрит в свою бумагу. Публика хихикает, подает реплики: Hey! wach auf! Он прочищает горло, начинает: Also… Спохватившись, тянется за микрофоном, берет его – в публике волна смеха. „Странные были вопросы…“ – в публике, уже после действа.

Если б он не был так негибок: если б не задавал все новые и новые слишком серьезные вопросы, – решила бы, что заранее сговорились. Что он джентльменски сыграл в поддавки, обеспечивая подачу. (Коли так, все равно плохая задумка, непродуманная: он воспринимался среднестатистическим человеком из публики, случайно на виду: мяч улетел за сетку, КТО-ТО кидает его назад – звезда, приняв подачу, забивает гол. В пустые ворота.)

В конце это было почти мучительно. Ему было трудно выйти из роли корректного диспутанта, учителя, умудренного жизнью человека. Пытался вопреки всему хотя бы закончить патетически-пристойно – при этом быть честным. Отослал к длинной русской разгромной рецензии, прилично связывая с вопросом о возможности русской публикации. Все пустое, ненужное, лишнее… Сдался: Берлин приветствует Вас!

В театре – театр. Не без драмы.

Вот что было – зрелище. Когда все закончилось, убежала кенгуриными прыжками за кулисы – публика пыталась вызвать на бис. Не вышла.

А зачем МНЕ это надо было? Лицом к лицу увидеть, что идет на смену. Не увидела как следует: далеко сидела…

Ярмарка тщеславия? За тем и пошла, чтоб решить для себя. Вспоминала старое: „На западный рынок работает“. Не раскусила. Не распробовала – а тошно.